ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ. ТАЛАНТ, КРЕЩЁННЫЙ РЕШЁТКОЙ

Он писал в дни советские – и в то же время по-русски. К родному языку поэт обратился на "ты" в стихотворении "Русский язык":  

Ты, пахнущий прелой овчиной
И дедовским острым кваском,
Писался и чёрной лучиной,
И белым лебяжьим пером.

Ты – выше цены и расценки –
В году сорок первом, потом
Писался в немецком застенке
На слабой извёстке гвоздём.

Владыки и те исчезали
Мгновенно и наверняка,
Когда невзначай посягали
На русскую суть языка.

Что такое фашистские застенки, поэт знал не понаслышке.
С первых дней войны он был простым солдатом. Оказался сперва в окружении, затем в плену – и познал весь ужас лагеря военнопленных.      

А прежде был лагерь в родной стране.
Казалось бы, таким как Смеляков в 30-е была везде дорога – из рабочих, комсомолец, автор текстов для агитбригад...
Но Ярослав был по-рабочему прям. Не привыкший юлить, говорил то, что думал.

В 1934-м был убит С. М. Киров. Узнав об этом, молодой поэт сказал: "Теперь пойдут аресты, пострадает много невинных людей..." В итоге пострадал он сам, по доносу угодив за "колючку".
Когда поэт обрёл свободу, знакомцы за спиной шептались: "Повезло..."  

Да, он остался жив – для новых ударов судьбы, бывшей к нему слишком жестокой. После войны и фашистского плена Смеляков вновь угодил в лагерь – теперь уже фильтрационный. Специальные (фильтрационные) лагеря были созданы для проверки солдат и командиров, попавших в плен, побывавших в окружении либо живших на оккупированной территории.  

Под грузом горькой житейской мудрости из стихов его постепенно исчезал плакатно-статейный тон. Подобно великому Н. В. Гоголю поэт обратил внимание на "маленького человека" – и признал не только его право быть самим собой, но и то, что именно он, неприметный "маленький человек", своим трудом и подвигом делает явью все великие планы:

Персонаж для щелкопёров,
Мосэстрады анекдот,
Жизни главная опора,
Человечества оплот.

Не только столичным лауреатам, но и "маленькому человеку" не чуждо прекрасное, – и Смеляков во весь голос говорит об этом в своём стихотворении "Поэты":

Хочу сказать, хотя бы сжато,
О тех, что, тщанью вопреки,
Так и ушли, не напечатав
Одной-единственной строки.

В посёлках и на полустанках
Они – средь шумной толчеи –
Писали на служебных бланках
Стихотворения свои.

Над ученической тетрадкой,
В желанье славы и добра,
Вздыхая горестно и сладко,
Они сидели до утра.

Неясных замыслов величье
Их души собственные жгло,
Но сквозь затор косноязычья
Пробиться к людям не могло.

Поэмы, сложенные в спешке,
Читали с пафосом они
Под полускрытые усмешки
Их сослуживцев и родни.

Ах, сколько их прошло по свету
От тех до нынешних времён,
Таких неузнанных поэтов
И не расслышанных имён!

По злой иронии судьбы два таких малозаметных поэта... вновь донесли на Смелякова. Один из них прочёл свои стихи о Сталине, – и прямодушный Смеляков сказал: "Почему у тебя о Сталине плохие стихи, а о Ленине хорошие?" Этой фразы хватило: "собратья по перу" наперегонки понеслись доносить.

Новый срок Смелякову дали на всю катушку, впаяв четвертак. Приговорённый к двадцати пяти годам неволи, уже не юный поэт воспринял этот срок как "пожизненку", не надеясь выйти на свободу.

Но он вышел – четыре года спустя. К тому времени с ним заочно развелась (и вышла за другого) его жена.
Ярослав Смеляков вернулся в Москву – ту самую, что в юности назвал "городом весенним, звонкотрубым". Ту, в которой после лагерей он не мог когда-то оставаться на ночлег. Поэт вернулся в город, который оставил – не спешно "добра наживать", а сызнова творить:

Сутулый, больной, бритолицый,
Уже не боясь ни черта,
По улицам зимней столицы
Иду как Иван Калита.

Слежу, озираюсь, внимаю,
Опять начинаю сперва
И впрок у людей собираю
На паперти жизни слова.

Мне эта работа по средствам,
По сущности самой моей;
Ведь кто-то же должен наследство
Для наших копить сыновей.

В то же время битого жизнью поэта всё чаще посещали мысли о смерти. С прежней своей прямотой он назвал одно из стихотворений "Попытка завещания":

Когда умру, мои останки,
С печалью сдержанной, без слёз,
Похорони на полустанке
Под сенью слабою берёз.

Мне это так необходимо,
Чтоб поздним вечером, тогда,
Не останавливаясь, мимо
Шли с ровным стуком поезда.

Ведь там лежать в земле глубокой
И одиноко, и темно.
Лети, светясь неподалёку,
Вагона дальнего окно!

Пусть этот отблеск жизни милой,
Пускай щемящий проблеск тот
Пройдёт, мерцая, над могилой
И где-то дальше пропадёт...    

Под конец жизни Ярослав Смеляков смог достичь "степеней известных". Только, вот, пенсионного возраста не достиг – сказались неволя, война и водка средь собутыльников, готовых донести...

С годами стих его, вытесняя из строк официоз, становился всё более искренним. И всё более русским. Хотя ещё в послевоенные года стихотворение о советской пионерке поэт внезапно завершил строками об Алёнушке-России, которая всегда будет жить по-русски, по-своему:

Вот она стоит под небосводом,
В чистом поле, в полевом венке –
Против вашей статуи Свободы
С атомным светильником в руке.

Но поэт не идеализировал Родину и соотечественников. При жизни так и не было опубликовано, возможно, лучшее его стихотворение – "Послание Павловскому".
Следователь Павловский был первым в бесконечной череде допрашивавших поэта сограждан и иноземцев. И первым дал ему понять, что разговор двух человек может быть не только беседой, но и допросом.

Кое-кто в "Послании Павловскому" видит лишь "обличение сталинской эпохи", но всё гораздо глубже. То обобщённый образ нашего чиновника, коему от исполнителя до палача – полшага:

В какой обители московской,
В довольстве сытом иль нужде
Сейчас живёшь ты, мой Павловский,
Мой крёстный из НКВД?

Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Мой юный жар и юный пыл,
Когда меня крестом решётки
Ты на Лубянке окрестил?

И помнишь ли, как птицы пели,
Как день апрельский ликовал,
Когда меня в своей купели
Ты хладнокровно искупал?

Не вспоминается ли дома,
Когда смежаешь ты глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?

Не от безделья, не от скуки
Хочу поведать не спеша,
Что у меня остались руки
И та же детская душа.

И что, пройдя сквозь эти сроки,
Ещё не слабнет голос мой,
Не меркнет ум, уже жестокий,
Не уничтоженный тобой.

Как хорошо бы на покое, –
Твою некстати вспомнив мать, –
За чашкой чая нам с тобою
О прожитом потолковать.

Я унижаться не умею
И глаз от глаз не отведу,
Зайди по-дружески, скорее.
Зайди. А то я сам приду.