26.12.2017 24876
ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ. ТАЛАНТ, КРЕЩЁННЫЙ РЕШЁТКОЙ
Это было сто пять лет назад. За пять дней до шумной радости новогодья – 26 декабря 1912 года – родился поэт Ярослав Смеляков.
Что из строк его осело в памяти? "Хорошая девочка Лида на улице Южной живёт..." (Помните "Наваждение" из "Операции "Ы" и других приключений Шурика"?)
Но не Лидой единой...
Он писал в дни советские – и в то же время по-русски. К родному языку поэт обратился на "ты" в стихотворении "Русский язык":
Ты, пахнущий прелой овчиной
И дедовским острым кваском,
Писался и чёрной лучиной,
И белым лебяжьим пером.
Ты – выше цены и расценки –
В году сорок первом, потом
Писался в немецком застенке
На слабой извёстке гвоздём.
Владыки и те исчезали
Мгновенно и наверняка,
Когда невзначай посягали
На русскую суть языка.
Что такое фашистские застенки, поэт знал не понаслышке.
С первых дней войны он был простым солдатом. Оказался сперва в окружении, затем в плену – и познал весь ужас лагеря военнопленных.
А прежде был лагерь в родной стране.
Казалось бы, таким как Смеляков в 30-е была везде дорога – из рабочих, комсомолец, автор текстов для агитбригад...
Но Ярослав был по-рабочему прям. Не привыкший юлить, говорил то, что думал.
В 1934-м был убит С. М. Киров. Узнав об этом, молодой поэт сказал: "Теперь пойдут аресты, пострадает много невинных людей..." В итоге пострадал он сам, по доносу угодив за "колючку".
Когда поэт обрёл свободу, знакомцы за спиной шептались: "Повезло..."
Да, он остался жив – для новых ударов судьбы, бывшей к нему слишком жестокой. После войны и фашистского плена Смеляков вновь угодил в лагерь – теперь уже фильтрационный. Специальные (фильтрационные) лагеря были созданы для проверки солдат и командиров, попавших в плен, побывавших в окружении либо живших на оккупированной территории.
Под грузом горькой житейской мудрости из стихов его постепенно исчезал плакатно-статейный тон. Подобно великому Н. В. Гоголю поэт обратил внимание на "маленького человека" – и признал не только его право быть самим собой, но и то, что именно он, неприметный "маленький человек", своим трудом и подвигом делает явью все великие планы:
Персонаж для щелкопёров,
Мосэстрады анекдот,
Жизни главная опора,
Человечества оплот.
Не только столичным лауреатам, но и "маленькому человеку" не чуждо прекрасное, – и Смеляков во весь голос говорит об этом в своём стихотворении "Поэты":
Хочу сказать, хотя бы сжато,
О тех, что, тщанью вопреки,
Так и ушли, не напечатав
Одной-единственной строки.
В посёлках и на полустанках
Они – средь шумной толчеи –
Писали на служебных бланках
Стихотворения свои.
Над ученической тетрадкой,
В желанье славы и добра,
Вздыхая горестно и сладко,
Они сидели до утра.
Неясных замыслов величье
Их души собственные жгло,
Но сквозь затор косноязычья
Пробиться к людям не могло.
Поэмы, сложенные в спешке,
Читали с пафосом они
Под полускрытые усмешки
Их сослуживцев и родни.
Ах, сколько их прошло по свету
От тех до нынешних времён,
Таких неузнанных поэтов
И не расслышанных имён!
По злой иронии судьбы два таких малозаметных поэта... вновь донесли на Смелякова. Один из них прочёл свои стихи о Сталине, – и прямодушный Смеляков сказал: "Почему у тебя о Сталине плохие стихи, а о Ленине хорошие?" Этой фразы хватило: "собратья по перу" наперегонки понеслись доносить.
Новый срок Смелякову дали на всю катушку, впаяв четвертак. Приговорённый к двадцати пяти годам неволи, уже не юный поэт воспринял этот срок как "пожизненку", не надеясь выйти на свободу.
Но он вышел – четыре года спустя. К тому времени с ним заочно развелась (и вышла за другого) его жена.
Ярослав Смеляков вернулся в Москву – ту самую, что в юности назвал "городом весенним, звонкотрубым". Ту, в которой после лагерей он не мог когда-то оставаться на ночлег. Поэт вернулся в город, который оставил – не спешно "добра наживать", а сызнова творить:
Сутулый, больной, бритолицый,
Уже не боясь ни черта,
По улицам зимней столицы
Иду как Иван Калита.
Слежу, озираюсь, внимаю,
Опять начинаю сперва
И впрок у людей собираю
На паперти жизни слова.
Мне эта работа по средствам,
По сущности самой моей;
Ведь кто-то же должен наследство
Для наших копить сыновей.
В то же время битого жизнью поэта всё чаще посещали мысли о смерти. С прежней своей прямотой он назвал одно из стихотворений "Попытка завещания":
Когда умру, мои останки,
С печалью сдержанной, без слёз,
Похорони на полустанке
Под сенью слабою берёз.
Мне это так необходимо,
Чтоб поздним вечером, тогда,
Не останавливаясь, мимо
Шли с ровным стуком поезда.
Ведь там лежать в земле глубокой
И одиноко, и темно.
Лети, светясь неподалёку,
Вагона дальнего окно!
Пусть этот отблеск жизни милой,
Пускай щемящий проблеск тот
Пройдёт, мерцая, над могилой
И где-то дальше пропадёт...
Под конец жизни Ярослав Смеляков смог достичь "степеней известных". Только, вот, пенсионного возраста не достиг – сказались неволя, война и водка средь собутыльников, готовых донести...
С годами стих его, вытесняя из строк официоз, становился всё более искренним. И всё более русским. Хотя ещё в послевоенные года стихотворение о советской пионерке поэт внезапно завершил строками об Алёнушке-России, которая всегда будет жить по-русски, по-своему:
Вот она стоит под небосводом,
В чистом поле, в полевом венке –
Против вашей статуи Свободы
С атомным светильником в руке.
Но поэт не идеализировал Родину и соотечественников. При жизни так и не было опубликовано, возможно, лучшее его стихотворение – "Послание Павловскому".
Следователь Павловский был первым в бесконечной череде допрашивавших поэта сограждан и иноземцев. И первым дал ему понять, что разговор двух человек может быть не только беседой, но и допросом.
Кое-кто в "Послании Павловскому" видит лишь "обличение сталинской эпохи", но всё гораздо глубже. То обобщённый образ нашего чиновника, коему от исполнителя до палача – полшага:
В какой обители московской,
В довольстве сытом иль нужде
Сейчас живёшь ты, мой Павловский,
Мой крёстный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Мой юный жар и юный пыл,
Когда меня крестом решётки
Ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели,
Как день апрельский ликовал,
Когда меня в своей купели
Ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома,
Когда смежаешь ты глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки
Хочу поведать не спеша,
Что у меня остались руки
И та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти сроки,
Ещё не слабнет голос мой,
Не меркнет ум, уже жестокий,
Не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое, –
Твою некстати вспомнив мать, –
За чашкой чая нам с тобою
О прожитом потолковать.
Я унижаться не умею
И глаз от глаз не отведу,
Зайди по-дружески, скорее.
Зайди. А то я сам приду.
Ты, пахнущий прелой овчиной
И дедовским острым кваском,
Писался и чёрной лучиной,
И белым лебяжьим пером.
Ты – выше цены и расценки –
В году сорок первом, потом
Писался в немецком застенке
На слабой извёстке гвоздём.
Владыки и те исчезали
Мгновенно и наверняка,
Когда невзначай посягали
На русскую суть языка.
Что такое фашистские застенки, поэт знал не понаслышке.
С первых дней войны он был простым солдатом. Оказался сперва в окружении, затем в плену – и познал весь ужас лагеря военнопленных.
А прежде был лагерь в родной стране.
Казалось бы, таким как Смеляков в 30-е была везде дорога – из рабочих, комсомолец, автор текстов для агитбригад...
Но Ярослав был по-рабочему прям. Не привыкший юлить, говорил то, что думал.
В 1934-м был убит С. М. Киров. Узнав об этом, молодой поэт сказал: "Теперь пойдут аресты, пострадает много невинных людей..." В итоге пострадал он сам, по доносу угодив за "колючку".
Когда поэт обрёл свободу, знакомцы за спиной шептались: "Повезло..."
Да, он остался жив – для новых ударов судьбы, бывшей к нему слишком жестокой. После войны и фашистского плена Смеляков вновь угодил в лагерь – теперь уже фильтрационный. Специальные (фильтрационные) лагеря были созданы для проверки солдат и командиров, попавших в плен, побывавших в окружении либо живших на оккупированной территории.
Под грузом горькой житейской мудрости из стихов его постепенно исчезал плакатно-статейный тон. Подобно великому Н. В. Гоголю поэт обратил внимание на "маленького человека" – и признал не только его право быть самим собой, но и то, что именно он, неприметный "маленький человек", своим трудом и подвигом делает явью все великие планы:
Персонаж для щелкопёров,
Мосэстрады анекдот,
Жизни главная опора,
Человечества оплот.
Не только столичным лауреатам, но и "маленькому человеку" не чуждо прекрасное, – и Смеляков во весь голос говорит об этом в своём стихотворении "Поэты":
Хочу сказать, хотя бы сжато,
О тех, что, тщанью вопреки,
Так и ушли, не напечатав
Одной-единственной строки.
В посёлках и на полустанках
Они – средь шумной толчеи –
Писали на служебных бланках
Стихотворения свои.
Над ученической тетрадкой,
В желанье славы и добра,
Вздыхая горестно и сладко,
Они сидели до утра.
Неясных замыслов величье
Их души собственные жгло,
Но сквозь затор косноязычья
Пробиться к людям не могло.
Поэмы, сложенные в спешке,
Читали с пафосом они
Под полускрытые усмешки
Их сослуживцев и родни.
Ах, сколько их прошло по свету
От тех до нынешних времён,
Таких неузнанных поэтов
И не расслышанных имён!
По злой иронии судьбы два таких малозаметных поэта... вновь донесли на Смелякова. Один из них прочёл свои стихи о Сталине, – и прямодушный Смеляков сказал: "Почему у тебя о Сталине плохие стихи, а о Ленине хорошие?" Этой фразы хватило: "собратья по перу" наперегонки понеслись доносить.
Новый срок Смелякову дали на всю катушку, впаяв четвертак. Приговорённый к двадцати пяти годам неволи, уже не юный поэт воспринял этот срок как "пожизненку", не надеясь выйти на свободу.
Но он вышел – четыре года спустя. К тому времени с ним заочно развелась (и вышла за другого) его жена.
Ярослав Смеляков вернулся в Москву – ту самую, что в юности назвал "городом весенним, звонкотрубым". Ту, в которой после лагерей он не мог когда-то оставаться на ночлег. Поэт вернулся в город, который оставил – не спешно "добра наживать", а сызнова творить:
Сутулый, больной, бритолицый,
Уже не боясь ни черта,
По улицам зимней столицы
Иду как Иван Калита.
Слежу, озираюсь, внимаю,
Опять начинаю сперва
И впрок у людей собираю
На паперти жизни слова.
Мне эта работа по средствам,
По сущности самой моей;
Ведь кто-то же должен наследство
Для наших копить сыновей.
В то же время битого жизнью поэта всё чаще посещали мысли о смерти. С прежней своей прямотой он назвал одно из стихотворений "Попытка завещания":
Когда умру, мои останки,
С печалью сдержанной, без слёз,
Похорони на полустанке
Под сенью слабою берёз.
Мне это так необходимо,
Чтоб поздним вечером, тогда,
Не останавливаясь, мимо
Шли с ровным стуком поезда.
Ведь там лежать в земле глубокой
И одиноко, и темно.
Лети, светясь неподалёку,
Вагона дальнего окно!
Пусть этот отблеск жизни милой,
Пускай щемящий проблеск тот
Пройдёт, мерцая, над могилой
И где-то дальше пропадёт...
Под конец жизни Ярослав Смеляков смог достичь "степеней известных". Только, вот, пенсионного возраста не достиг – сказались неволя, война и водка средь собутыльников, готовых донести...
С годами стих его, вытесняя из строк официоз, становился всё более искренним. И всё более русским. Хотя ещё в послевоенные года стихотворение о советской пионерке поэт внезапно завершил строками об Алёнушке-России, которая всегда будет жить по-русски, по-своему:
Вот она стоит под небосводом,
В чистом поле, в полевом венке –
Против вашей статуи Свободы
С атомным светильником в руке.
Но поэт не идеализировал Родину и соотечественников. При жизни так и не было опубликовано, возможно, лучшее его стихотворение – "Послание Павловскому".
Следователь Павловский был первым в бесконечной череде допрашивавших поэта сограждан и иноземцев. И первым дал ему понять, что разговор двух человек может быть не только беседой, но и допросом.
Кое-кто в "Послании Павловскому" видит лишь "обличение сталинской эпохи", но всё гораздо глубже. То обобщённый образ нашего чиновника, коему от исполнителя до палача – полшага:
В какой обители московской,
В довольстве сытом иль нужде
Сейчас живёшь ты, мой Павловский,
Мой крёстный из НКВД?
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
Мой юный жар и юный пыл,
Когда меня крестом решётки
Ты на Лубянке окрестил?
И помнишь ли, как птицы пели,
Как день апрельский ликовал,
Когда меня в своей купели
Ты хладнокровно искупал?
Не вспоминается ли дома,
Когда смежаешь ты глаза,
Как комсомольцу молодому
Влепил бубнового туза?
Не от безделья, не от скуки
Хочу поведать не спеша,
Что у меня остались руки
И та же детская душа.
И что, пройдя сквозь эти сроки,
Ещё не слабнет голос мой,
Не меркнет ум, уже жестокий,
Не уничтоженный тобой.
Как хорошо бы на покое, –
Твою некстати вспомнив мать, –
За чашкой чая нам с тобою
О прожитом потолковать.
Я унижаться не умею
И глаз от глаз не отведу,
Зайди по-дружески, скорее.
Зайди. А то я сам приду.