15.06.2016
19824
19824
Мы шли под грохот канонады
Счастливое детство иногда кончается внезапно, но ребенок остается ребенком даже на войне, и где-то в глубине души хранит самые радостные моменты и любимые песни.
Песню немецких коммунистов о маленьком трубаче Алесь пел и на немецком и на русском, в варианте маленького барабанщика, хотя немецкие слова ему нравились больше
Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
ein lustiges Rotgardistenblut*.
Пел мальчик, радостно картавя – учитель говорил, что у него самое немецкое «эр» из всего класса. Но потом все изменилось, хор перестал петь и «Drum links, zwei, drei!»**, а немецкого «Трубача» быстро заменили на Светловского «Барабанщика». И все равно Алесь солировал. Его дискант был лучшим в посольском хоре – они тогда жили в Варшаве.
Прошло немного времени, и мама Алеся вместе с его старшей сестрой вернулись в Москву – отца перевели в Чехословакию, а там в посольстве школа была только до седьмого класса. Наде же уже исполнилось четырнадцать, и надо было учиться дальше. Алесь остался с отцом, пошел в очередной раз в первый класс (в Польше учили с пяти лет, а в Чехословакии – с шести), снова пел в хоре и учил немецкий язык. Последний раз он пел на праздновании нового 1937 года...
Когда его отца-дипломата вызвали в Москву, все говорили ему никуда не ехать. У Александра Федоровича был туберкулез в открытой форме, и он вполне мог лечь в больницу. Но, будучи ярым большевиком, отец ни в какие репрессии не верил, потому собрался, взял сына и поехал в Россию. У разъезда «Негорелое», где тогда проходила граница, Александра Федоровича сняли с поезда, и весточку о судьбе отца Алесь получил лишь в далеком пятьдесят пятом году.
Тогда же его до Москвы довезли дипкурьеры. Прошла весна, лето, осенью Алесь, которого во дворе все называли Шуркой, пошел в школу – и снова в первый класс: в Москве учили с восьми, маме и так-то с трудом удалось уговорить взять семилетнего мальчика хотя бы в первый. В школе было скучно – Шурка умел читать и писать, хорошо считал, бойко говорил на немецком, и очень часто учительница просто разрешала ему читать художественную литературу, чтобы хоть как-то заинтересовать любознательного мальчика. К тому же так он не мешал учиться другим детям, которые читали по слогам и писали крючочки и палочки.
В один из теплых октябрьских дней Шурка пришел из школы чуть раньше и увидел у подъезда большую черную машину. Из дома вышла мама в сандалиях и пыльнике, увидев мальчика, поцеловала его, пообещала скоро вернуться, села в машину и уехала. Как потом узнал Шурка из разговоров взрослых, мама написала письмо Крупской, чтобы узнать о судьбе своего мужа... В тот день, когда приехали ее арестовывать, в квартире кроме сестры Нади никого не было. Даже домработница взяла выходной, поэтому детей быстро собрали и отвезли в приемник-распределитель, чтобы оттуда отправить в детский дом, и желательно – с другой фамилией. К счастью, их дядя-профессор (двоюродный брат матери) узнал о случившемся и сумел забрать Шурика и Надю к себе. Только вот у него самого в семье росли три дочери, поэтому Надежда осталась в Москве, а Шурка был отправлен к бабушке в Минск. Там его и застала война...
Дом разбомбили почти сразу, бабушка-медсестра сутками пропадала в госпитале, а потом уехала с ним в эвакуацию – так получилось, что они потерялись и не знали о судьбе друг друга долгие годы. Шурка же решил пробираться в Москву, а попал в партизаны.
Ходил в разведку, с диверсионной группой пускал под откос поезда, а вернувшись в расположение отряда, играл с ребятишками из гражданского лагеря в «войнушку», даже имел собственный деревянный автомат. Для него – ребенка – задания, которые приходилось выполнять, не были настоящей войной. Там надо было вести себя тихо, не делать лишних движений – это если подрывали поезда. А когда ходил в деревню, вообще одевался как деревенский хлопчик, и никакого оружия с собой брать было нельзя. Шурке же – как, наверное, всем мальчишкам, хотелось ходить в атаку, кричать «ура!», убивать фрицев. И вот он с ребятами играл в такую «настоящую войну».
Зимой 1942 был ранен и оставлен в деревне – полечиться. Кроме ранения получил воспаление легких, болел очень тяжело, почти умирал. И та семья, которая приютила партизанского хлопчика, решила его окрестить – неровен час, нехристем помрет. Мальчик выжил и продолжал воевать.
Весной 1943 во время прорыва блокады Шурка-москвич – теперь у него было такое прозвище – сумел забросать гранатами фашистский дзот, чем спас много людей – и своих товарищей, и гражданских. Сам же был очень тяжело ранен и едва не лишился руки. В госпитале в Москве, куда его отправили на самолете, мальчика уже готовили к ампутации кистей обеих рук, ранение было тяжелым, правая кисть почти раздроблена, началось нагноение, боялись гангрены. На операцию требовалась подпись главврача. А она оказалась близкой подругой, почти сестрой матери Шурика, и уже начавший засыпать под наркозом мальчик, неожиданно узнал тетю Соню и позвал ее по имени. Она и спасла ему руки – отвезла в Боткинскую больницу к профессору Минцу.
Мальчик тяжело восстанавливался после операции, правая рука почти не работала, а ведь ему было всего четырнадцать лет. Тетя Соня посоветовалась с профессором Минцем, а он вспомнил про одного очень хорошего доктора – профессора Левашевского, который делал уникальные операции по восстановлению чувствительности конечностей. Как выяснилось, он работал в госпитале в только что освобожденной от фашистов Латвии.
Так в начале 1945 года Шурка оказался в Риге. Долго лечился, больше года провел в госпитале, перенес несколько операций – и не зря: рука постепенно стала работать. Тогда же он научился играть на гитаре, именно упражняя руку. Первой выучил любимую песню про «Маленького барабанщика».
В Риге он закончил мореходку, потом вечернюю школу, здесь же встретил потерянных во время войны родственников, но это уже совсем другая история...
______________________________________________
*Песня про маленького трубача. Посвящена Фрицу Вайнеку (26.3.1897–13.3.1925) – горнисту Союза красных фронтовиков, погибшему при разгоне полицией предвыборного рабочего собрания с участием Эрнста Тельмана в городе Халле.
В 1930 году вольный ее перевод сделал Михаил Светлов, заменив трубача на барабанщика, – и получилось "Мы шли под грохот канонады...".
**Песня Единого фронта (Einheitsfrontlied) – песня, написанная Гансом Эйслером на стихи Бертольда Брехта, когда коммунисты Германии пытались организовать единый фронт для борьбы с фашизмом.
Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
ein lustiges Rotgardistenblut*.
Пел мальчик, радостно картавя – учитель говорил, что у него самое немецкое «эр» из всего класса. Но потом все изменилось, хор перестал петь и «Drum links, zwei, drei!»**, а немецкого «Трубача» быстро заменили на Светловского «Барабанщика». И все равно Алесь солировал. Его дискант был лучшим в посольском хоре – они тогда жили в Варшаве.
Прошло немного времени, и мама Алеся вместе с его старшей сестрой вернулись в Москву – отца перевели в Чехословакию, а там в посольстве школа была только до седьмого класса. Наде же уже исполнилось четырнадцать, и надо было учиться дальше. Алесь остался с отцом, пошел в очередной раз в первый класс (в Польше учили с пяти лет, а в Чехословакии – с шести), снова пел в хоре и учил немецкий язык. Последний раз он пел на праздновании нового 1937 года...
Когда его отца-дипломата вызвали в Москву, все говорили ему никуда не ехать. У Александра Федоровича был туберкулез в открытой форме, и он вполне мог лечь в больницу. Но, будучи ярым большевиком, отец ни в какие репрессии не верил, потому собрался, взял сына и поехал в Россию. У разъезда «Негорелое», где тогда проходила граница, Александра Федоровича сняли с поезда, и весточку о судьбе отца Алесь получил лишь в далеком пятьдесят пятом году.
Тогда же его до Москвы довезли дипкурьеры. Прошла весна, лето, осенью Алесь, которого во дворе все называли Шуркой, пошел в школу – и снова в первый класс: в Москве учили с восьми, маме и так-то с трудом удалось уговорить взять семилетнего мальчика хотя бы в первый. В школе было скучно – Шурка умел читать и писать, хорошо считал, бойко говорил на немецком, и очень часто учительница просто разрешала ему читать художественную литературу, чтобы хоть как-то заинтересовать любознательного мальчика. К тому же так он не мешал учиться другим детям, которые читали по слогам и писали крючочки и палочки.
В один из теплых октябрьских дней Шурка пришел из школы чуть раньше и увидел у подъезда большую черную машину. Из дома вышла мама в сандалиях и пыльнике, увидев мальчика, поцеловала его, пообещала скоро вернуться, села в машину и уехала. Как потом узнал Шурка из разговоров взрослых, мама написала письмо Крупской, чтобы узнать о судьбе своего мужа... В тот день, когда приехали ее арестовывать, в квартире кроме сестры Нади никого не было. Даже домработница взяла выходной, поэтому детей быстро собрали и отвезли в приемник-распределитель, чтобы оттуда отправить в детский дом, и желательно – с другой фамилией. К счастью, их дядя-профессор (двоюродный брат матери) узнал о случившемся и сумел забрать Шурика и Надю к себе. Только вот у него самого в семье росли три дочери, поэтому Надежда осталась в Москве, а Шурка был отправлен к бабушке в Минск. Там его и застала война...
Дом разбомбили почти сразу, бабушка-медсестра сутками пропадала в госпитале, а потом уехала с ним в эвакуацию – так получилось, что они потерялись и не знали о судьбе друг друга долгие годы. Шурка же решил пробираться в Москву, а попал в партизаны.
Ходил в разведку, с диверсионной группой пускал под откос поезда, а вернувшись в расположение отряда, играл с ребятишками из гражданского лагеря в «войнушку», даже имел собственный деревянный автомат. Для него – ребенка – задания, которые приходилось выполнять, не были настоящей войной. Там надо было вести себя тихо, не делать лишних движений – это если подрывали поезда. А когда ходил в деревню, вообще одевался как деревенский хлопчик, и никакого оружия с собой брать было нельзя. Шурке же – как, наверное, всем мальчишкам, хотелось ходить в атаку, кричать «ура!», убивать фрицев. И вот он с ребятами играл в такую «настоящую войну».
Зимой 1942 был ранен и оставлен в деревне – полечиться. Кроме ранения получил воспаление легких, болел очень тяжело, почти умирал. И та семья, которая приютила партизанского хлопчика, решила его окрестить – неровен час, нехристем помрет. Мальчик выжил и продолжал воевать.
Весной 1943 во время прорыва блокады Шурка-москвич – теперь у него было такое прозвище – сумел забросать гранатами фашистский дзот, чем спас много людей – и своих товарищей, и гражданских. Сам же был очень тяжело ранен и едва не лишился руки. В госпитале в Москве, куда его отправили на самолете, мальчика уже готовили к ампутации кистей обеих рук, ранение было тяжелым, правая кисть почти раздроблена, началось нагноение, боялись гангрены. На операцию требовалась подпись главврача. А она оказалась близкой подругой, почти сестрой матери Шурика, и уже начавший засыпать под наркозом мальчик, неожиданно узнал тетю Соню и позвал ее по имени. Она и спасла ему руки – отвезла в Боткинскую больницу к профессору Минцу.
Мальчик тяжело восстанавливался после операции, правая рука почти не работала, а ведь ему было всего четырнадцать лет. Тетя Соня посоветовалась с профессором Минцем, а он вспомнил про одного очень хорошего доктора – профессора Левашевского, который делал уникальные операции по восстановлению чувствительности конечностей. Как выяснилось, он работал в госпитале в только что освобожденной от фашистов Латвии.
Так в начале 1945 года Шурка оказался в Риге. Долго лечился, больше года провел в госпитале, перенес несколько операций – и не зря: рука постепенно стала работать. Тогда же он научился играть на гитаре, именно упражняя руку. Первой выучил любимую песню про «Маленького барабанщика».
В Риге он закончил мореходку, потом вечернюю школу, здесь же встретил потерянных во время войны родственников, но это уже совсем другая история...
______________________________________________
*Песня про маленького трубача. Посвящена Фрицу Вайнеку (26.3.1897–13.3.1925) – горнисту Союза красных фронтовиков, погибшему при разгоне полицией предвыборного рабочего собрания с участием Эрнста Тельмана в городе Халле.
В 1930 году вольный ее перевод сделал Михаил Светлов, заменив трубача на барабанщика, – и получилось "Мы шли под грохот канонады...".
**Песня Единого фронта (Einheitsfrontlied) – песня, написанная Гансом Эйслером на стихи Бертольда Брехта, когда коммунисты Германии пытались организовать единый фронт для борьбы с фашизмом.
