"НЕИЗВЕСТНЫЙ" СОЛДАТ. ЧАСТЬ 5: ПОРТРЕТ

...После памятного разговора с Кибриком на Валаам Геннадий попал отнюдь не сразу. Путешествие стоило денег, а добыть их было нелегко – не шедший на компромисс с начальством и совестью художник был всюду гоним. В какой-то момент он смог устроиться санитаром-эвакуатором в психиатрическую больницу – выгнали "за слишком мягкое (!) отношение к пациентам".

И все-таки Генадий смог скопить денег и получить разрешение на поездку в интернат закрытого типа, что также далось непросто.
В семьдесят четвертом почти сорокалетним попал он в Валаамский интернат. Его руководство отнеслось к художнику с подозрением:

– Рисовать инвалидов? Кто послал?

Геннадий вынул рекомендательное письмо российского Союза художников.  

– Добро, рисуй! – разрешили ему. – Но в Никольский скит ни ногой!

И художник стал рисовать.
"Вот где Русь несчастная! В чистом виде, – написал он в июне семьдесят четвертого о валаамских инвалидах жене. – Ангелы, а не люди, ни в ком ни капли лжи, души нараспашку".
"Сегодня дома не ночевал, – писал он с Валаама в июле. – Ездили с инвалидом на лодке, на веслах на «святой» остров, там были всю ночь, осмотрели церковь, пещеру Александра Свирского и его могилу, в которой он спал каждую ночь. В его пещере я долго сидел и думал о нем. Он прожил на острове один 33 года, дав обет молчания за свой грех..."

Не знал еще художник, что рядом, в страшном Никольском скиту, живет тот, кто также провел три десятилетия в одиноком молчании. Им еще предстояло встретиться.    

"Я тут вожу на коляске больных в баню, мою им руки и спину, таскаю их, перетаскиваю, вожу на коляске, помогаю, чем могу, и ничем не брезгую", – писал жене Геннадий, с горечью добавляя: "Сегодня хоронили инвалида, он умер в уборной. Я был на кладбище, в дождь и грязь уложили. Вот конец наш..."    
"Кормят плохо, – сообщал он о буднях валаамских узников своей страшной судьбы. – Мясо тухлое (суп я не ем). А на второе – каша, на завтрак и ужин – каша. Все опротивело. Но работается тут удивительно легко и хорошо. Это – мой остров..."

Рисуя изувеченных солдат, художник отказался от красок: не всяк способен долго переносить их запах, который мог сказаться на остатках здоровья инвалидов. Геннадий рисовал тушью и карандашом. Но, начав рисовать, он понял: взятые с собой листы картона малы, а советский карандаш дает недостаточно черный тон.
Вернувшись в Москву, художник отыскал большие листы финского картона, а в Посольстве Чехословакии ему подарили полную сумку карандашей "Кохинор".
"Рисуете инвалидов войны? Наш народ тоже помнит, что такое фашизм", – сказали Геннадию в посольстве.    

Возвратившись на Валаам, художник узнал, что руководство интерната – в командировке на материке. И тогда по понтонному мосту Геннадий пробрался в Никольский скит.
Тут-то и увидел он безрукого, безногого страдальца с глазами ребенка на скуластом лице – по сути заживо погребенного средь местных "психохроников".
Глаза его были уже не те – подчас их взгляд безмолвно-пугающе застывал. Но, узрев художника, эти глаза будто спрашивали: "Кто я? Может, ты знаешь? Ответь – мне, чувствую, осталось чуть-чуть... Я здесь видел такое! Но это я унесу с собой – туда, если есть оно... Лишь ответь, кто я, чтоб уйти мне спокойно... Слышишь, брат-человек? Ответь!"  

Будь жизнь иной, сложись бы все иначе, они, быть может, стали б закадычными друзьями – переживший войну учитель Григорий Волошин и художник Геннадий Добров, чья жизнь тоже была не сладкой.

– Кто он? – спросил потрясенный Геннадий, едва придя в себя от шока.
– Нет документов, – привычно бросил дежурный санитар. – А сам не скажет: после ранения лишился слуха, памяти и речи...

Так возник рисунок, названный "Неизвестный".

...Узнав о том, что художник все-таки "ослушался" и проник в Никольский скит, руководство интерната добилось его отъезда с Валаама.

Вскоре не стало и Григория Волошина.
Будто ждал он всю жизнь художника – и, дождавшись, умер.

А портрет "Неизвестного" зажил своей собственной жизнью...  

(Окончание следует)